Самый красивый на балу утопленников… Они отравили мой воздух.
Удушье подкралось незаметно – во сне; снились невнятные темные фигуры в траурной кайме вместо жизнеутверждающей разноцветной кармы; они танцевали вальс под музыку Шнитке и рвали размякшие языки, пытаясь отвешивать друг другу комплименты; аляповато скроенные кринолины опасны, как дамская липкая паутина. Напомаженные ресницы  и ярко-красные щеки – неумелые попытки (в)скрыть трупное окоченение. Здоровая полнота – раздувшиеся под кожей газы; спутанные волосы уложены в высокие прически; утопленники правят бал. Утопленники правят балом.
В приглашениях – четкое время и адрес, но они продолжают подъезжать на роскошных каретах много после начала; Дом, из которого несется музыка, похож на усталого пожилого человека – тяжелобольного и уже смирившегося со скорой смертью, - Дом устал от кататонии плясок изнутри. Дом укутал себя туманом. Дом праздно измучен и не дает возможности себя потревожить; он одет сегодня лучше всех, его тлеющая красота затмит красоту любой мертвой светской дамы – его роскошные jewellery из ядовитого плюща и тонкие заплесневелые занавески на забитых досками окнах; он похож на целомудренную и невинную девочку из какой-нибудь похотливой сказки, что, как известно, всегда заканчиваются хэппи-эндом, так разочаровывающим искушенных зрителей, - прячет собственный откровенный разврат за скромной обивкой экстерьера; сгущающиеся тучи собрались, чтобы организовать ему элегантную шляпку с вуалью.
Их воздух чертовски отравлен; робкие насмешки в отношении окружающих. Без(д)умное поклонение идеалам прошедших лет – тех, когда еще были живы… Все. Их воздух чертовски отравлен водой, попавшей в легкие при первом неумелом погружении под воду – с головой, - какая неожиданность! – никто из них не умел плавать; тем не менее, превозносят это, как величайшее из достоинств, силясь по письменам из гримуаров разогнать тучи; силясь срезать опасный плющ с побитых временем стен; они не терпят конкуренции – зачем. Как. Почему. Вопросов не осталось.
Дамы исходятся желчью, поднимая нелепую помпезность внешнего оформления на смех; кавалеры не выдерживают давления внутри головы; дети плюются друг в друга заскорузлой высохшей тиной и обсуждают пошлость подобных дизайнерских решений – даже чертовы дети, - если бы в их жилах текла кровь – кто-то уже давно помпезно пустил бы ее горлом, но обстоятельства – против; бал срывается. Инструменты расстраиваются. Расстроены все.
Дом подобострастно усмехается – разумеется, про себя. Где вы видели, чтобы дома – даже такие, - вообще выдавали какие-нибудь мимические изменения?
Утопленники теряют бдительность.
Усталый Дом – самый красивый на балу утопленников; усталый Дом складывается, как карточный домик; Кинкакудзи? Почти Золотой Храм – но без золота; усыпальница фараонов – без фараонов, но с невнятной кучей полузамаринованных трупов изнутри.
Самый красивый на балу утопленников, Дом давит чертовых ублюдков; кокетливая траурная шляпка висит над ним, подобно нимбу; самый красивый… Самый красивый..
Газы выходят из их тел; они отравили мой воздух – во сне. Самый, самый красивый…

Почему-то пахнет пылью, под ногой хрустнула хворостина, спрятавшаяся в пожухлой траве, пруд на заднем дворе высох, я в этом точно уверен. А если подняться по ступенькам, то третья снизу обязательно скрипнет, а перила невзначай оставят на ладони облупленную краску. Так было всегда. Когда пели птицы и расцветали яблони, когда все вокруг покрывали белые сугробы, так есть и сейчас.
    Я не хочу заходить в дом, который глядит на меня провалами окон обижено, как старый дворовой пес, которому однажды я забыл кинуть кусок хлеба. Он еще живой, все еще...хоть немного, он еще может обижаться. Я не хочу туда заходить, потому что ничего не изменилось с того самого дня, разве только время прошло.
    На кухне стоит яркий электрический чайник, на обеденном столе валяются карандаши, краски, тюбик с клеем и разбросаны сухие цветы. Вазоны давно завяли, зеркала покрылись пылью, шторы истлели под тяжестью времени, ночник не горит, книги стали безликими.
    Ты спускался по лестнице из спальни на кухню с неизменным грохотом: уронил напольную вазу, обматерил ее, оставил лежать — эта ваза была твоей идеей и тебе из-за нее страдать — вихрем пронесся мимо меня, ухватил яблоко из вазы и принялся строить планы на сегодняшний день, неделю, всю жизнь... Я не перебиваю тебя, с нежностью смотрю в светлые глаза, спутанные со сна белокурые вихры... я всегда просыпаюсь раньше, иду готовить неизменный завтрак, но ты все равно предпочтешь яблоко.
    Провожу ладонью по мертвому стволу яблони... я знаю, что это именно яблоня, она всегда цвела весной, осыпая все вокруг белыми лепестками, как снегом. Ты любил сидеть под ней и рисовать свои бесконечно этот дом.  Ты мог делать это часами, равно как и  я мог часами украдкой наблюдать за тобой из окно второго этажа.
    Урожай эта яблоня не приносила, но это было неважно. Важен был ты и лепестки, которые путались в твоих волосах.
    Этот дом видел слишком много всего, он переполнился памятью как старая кассета. Только он видел мою жгучую ревность когда ты, взахлеб рассказывал об очередной своей влюбленности, мечтательно закатывая глаза. Тебе всегда нужно было вдохновение. Ты мог часами заливать мне о ее/его глазах, руках и губах. Я только улыбался, благожелательно кивал и уточнял какие-то моменты, чем ввергал тебя в еще больший восторг. Ты устраивался у меня на коленях, доверчиво прильнув головой к плечу, тянулся, целовал  в шею и называл меня самым лучшим. Ты никогда не знал, что творилось в моей душе в такие моменты...и не узнаешь.
    По этому саду когда-то гулял кот. Он был поистине огромных размеров. Черный, с густой шерстью и розовым ошейником. Сложно было поверить, что ты притащил его в один из дождливых дней, облезшим котенком, таким жалким и  крохотным. Ты так сиял в этот момент, что у меня не возникло даже мысли о том, что-бы отказать тебе  в твоем желании оставить его на "пару дней". Имя мы ему так и не придумали, он было просто Кот. Ты говорил, что он похож на меня: такой же наглый, самодовольный и непослушный. Кто-бы говорил.
    Как-то летом эта старая калитка скрипнула, являя мне белокурое создание, что чертыхаясь шло по дорожке, усыпанной галькой на высоких каблуках. Она заявила, что является твоей девушкой. которую ты, тем не менее, недавно бросил. Она рассказывала мне о своих чувствах и слезно просила уговорить тебя вернуться к ней обратно. Во мне боролась масса ощущений : от желания  расхохотаться ей в лицо до  жажды свернуть шею и труп закопать в саду. Ты решил этот вопрос одним своим появлением, почти визжа от радости повис у меня на шее, скороговоркой рассказал о том, что продал наконец свою картину, а после без стеснения поцеловал... Все, что мы слышали - удаляющееся чертыхание и перекатывает камешком под каблуками.
    Тебе было можно все. Я простил бы тебе что угодно. Я любил тебя слишком сильно.
    Мне нужно обойти дом... мне нужно посмотреть на то, что находится за ним. Внутрь не зайду больше никогда. Темные провалы окон скалятся в предвечерние сумерки, осталось несколько шагов. Цепкая ладонь  удерживает меня за руку, я оборачиваюсь и вижу тебя. Ты мягко улыбаешься и лукаво щуришься, в глазах  я вижу непроизнесенные слова "Так и знал, что найду тебя здесь снова". Ты мягко, но настойчиво уводишь меня отсюда, у тебя за спиной два белых крыла. Ты вновь не дал мне увидеть.
    Мы были похоронены на заднем дворе.  В один день. Когда началась война.