<...>Я полюбил Гримера за отрешенное отчаянье, сквозившее во взгляде и умолявшее о скорейшем распятии во всех возможных позах, возможно – даже без креста (его сейчас считают за атавизм, декоративную деталь в романтической истории с приторным хэппи-эндом и каплей фэнтезийной замысловатости в сюжете); его изящные, почти женские руки и маниакальное величие, преследующее в каждом жесте; в рамках его скованного и прямого восприятия возможные неполадки считались чем-то из ряда вон, поэтому он стремился избегать любых перемен, предпочитая либерализму проверенный тоталитарный режим; полюбил его безумный страх быть брошенным и следующее из него тотальное неверие к каждому, втирающемуся в доверие; его незамысловатая философия включала в себя несколько факторов, не имеющих название, но обозначенных достаточно внятно, чтобы понять, что через эти черты переступать не стоит; он был вознесен еще до собственного рождения и, не зная этого, все же, чувствовал свою исключительность, которую стремился выражать в каждой мелкой детали, со скрупулезностью девианта выгравированную на каждом его члене, возможно – не физически, но на уровне Асоциального и ментального.
Он избирательно рисовал на лицах картину собственных ночных кошмаров, упиваясь собственной болью и требуя еще; эта просьба была вырезана у него на лице и прослеживалась за пару километров вперед, незамысловатая и бестелесная; он просил распотрошить его, изнасиловать и выкинуть на ближайшем перекрестке грубым пинком из открытой двери раздолбанной машины, но не признавался – он не признавался ни в чем, даже когда его вжимали лицом в чертовы факты, подтверждающие происходящее и его вину в подобных исходах; его удивительная неприкаянность и чудовищное неумение видеть все просто и ясно, без лишних домыслов и поиска скрытых подсмыслов, вымораживало окружающих – тех немногих, кто удостаивался чести быть приглашенным внутрь, - во всех смыслах; он не обнажался без повода, предпочитая пугать молчаливым и долгим взглядом возможных претендентов на его изувеченное тело; выделял острые контуры собственного лица болезненной бледностью тона и прятал содержимое своей головы за стальной маской безучастности, которую, впрочем, носил фальшиво и неумело, своими интригами приводя в восторг невнятных посетителей его одиночного угрюмого паноптикума.
Его сбивчивый садизм без следов элегантности был груб и выверен до мельчайших деталей. Но он не умел играть. Каждое его действие было ломким и до жалости искренним.
- Потому что вы не можете иначе, вы все меня кидаете, вы все – лживые ублюдки, не понимающие до конца, что конкретно происходит, не желающие понимать, ваш бесконтрольный амок причиняет боль только мне – вы все к этому и стремитесь, а я обматываю руки заостренной проволокой и молчу, сжавшись в углу… Пока… Молчу…
- Критические моменты? Что вы знаете о критических моментах и какое право вы имеете на то, чтобы пускаться в рассуждения, толка которых не осознаете сами; возможно, я виноват – ключевое слово – «возможно», - и что с того? Что может измениться лишь от факта моего подтверждения? Пустота остается пустотой, чем бы ее не наполняли – своих свойств из-за появления содержимого она не теряет.
Он давался в руки редко, четко и педантично сверяя время и все возможные внутренние пересечения, которые могли бы приблизить предполагающуюся связь к уровню сакрального, возможно – болезненного, но терпеть он мог сколько угодно; стиснув зубы и зажмурившись, прорываясь через плотную пелену собственной истерики, сопутствующий ей звон стекла и грохот рушимой вокруг обстановки; терпел и я – демонстративные попытки самоубийства с декорациями вроде тщательно выверенного текста в предсмертной записке, косых взрезов на запястьях и приглушенных стонов – нечто между признанием в любви и проклятьем, - скандалы из-за каждого взгляда, брошенного впопыхах на кого-то другого, но не на негo <...>

Моего юного друга отвращают люди, которые не имеют визуальных предпосылок к тому, чтобы стать martyr по призванию; его привлекают калечные ампути, продающие свое изуродованное тело изощренным/испещренным шрамами высокоинтелектуальным эстетам, которые вместо одежды носят шлейф из апатии, пахнущий кровью и колкими холодными звездами, грешные недоапостолы-слишкомалкоголики, слушающие Эдит Пиаф теплыми южными ночами и плачущие густыми пьяными слезами, маргиналы, заливающие свои раны черной водкой и размазывающие лимфу по точеным лицам, улыбаясь робкой полусумасшедшей улыбкой. Мой юный друг - буси и педераст, он любит прижимать меня к себе после истерик и скандалов, поднимать мою голову рывком, намотав на ладонь длинные темные волосы, долго ждет изменений мимики на моем лице, покореженном рубцами и пирсингом, после этого заламывая худощавые изрезанные руки за спину, царапая лопатки серебром моих же колец, оставляя продольные борозды от цепей, которыми завешаны запястья; любит стирать дрожащими пальцами потеки краски с предплечий и коленей и оставлять синяки на сгибах локтей, вкалывая нейролептики.
Возможно, он - единственный человек, который пытается меня любить, возможно, он - человек, возможно.. НЕвозможно.. Путаюсь в показаниях; любит мое лицо с четкими чертами, любит ухаживать за ним; окуная головой в воду, пытаясь довести до асфиксии, часто после аккуратно удаляет потекшую косметику с кожи, приходит в ярость, если у него это не получается и долго потом избивает меня - нагого, болезненно-худощавого, хронически больного, хронически НЕчеловека, НЕидеального, НЕкрасивого, НЕнужного, НЕсуществующего.. Его прельщают частые судороги, проходящие по всем моим членам, приступы безумия, атакующие в момент неудач, то, что из-за моего роста он всегда может (нена)видеть меня сверху вниз - все же, он лелеет внутри себя мысль о том, что когда-нибудь сможет делать мне НЕбольно